Как и они, Георгий Петрович Федотов (1886- 1951) был историком-мыслителем и публицистом европейского и мирового масштаба, как и они, обладал даром облекать свои идеи в блестящую литературную форму.
Как и к ним, к Федотову можно приложить древнее изречение: "Нет пророка в своем отечестве". Подобно Чаадаеву, он подвергался атакам со стороны самых разных идейных лагерей и, подобно Герцену, умер на чужбине.
Встречу наших читателей с ним, с одной из главных книг его жизни можно считать настоящим праздником отечественной культуры.
См. подробнее о пути замечательного мыслителя.
Георгий Федотов
СВЯТЫЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ
Москва: Московский рабочий, 1991.
ОГЛАВЛЕНИЕ
Рекомендую: Сергий Радонежский
Нил Сорский.
О последнем есть у Г. С. Померанца:
Георгий Петрович Федотов назвал духовной трагедией XV в. затаптывание следа, оставленного Нилом Сорским и другими нестяжателями. Затоптали накрепко, со всем наследием “исихии”, со всеми глубинами богословия, и только филологи открыли все это, и церковь задним числом причислила Нила к лику святых. И оказалось, что в споре преп. Нила с Иосифом Волоцким не было столкновения действительной догмы с действительной ересью. Сколько веков понадобится теперь, чтобы признать правду меньшинства, правду соли быть солью?
Я окунулся в память нестяжателей, путешествуя летом 2003 г. по русскому Северу. Там всюду их следы, неповторимые следы аскезы, так же непохожей на традицию пустынников V в., как Соловки — на Фиваиду. Я вспомнил там и твердил, бродя среди валунов, название духовного стиха — “Мати зеленая пустыня”. Летом — зеленая, зимой — белая, требующая не иссушения плоти, а напряжения всех сил, чтобы не окоченеть насмерть в долгие зимние холода…
............................................................................................
Вернёмся, однако, к заволжским старцам. У них не было задачи спасать леса, только спасать свою душу, забравшись поглубже в девственный лес, которому ни конца ни края (тогда, в XIV или XV в.). Но в выполнении своей задачи они выработали стиль аскезы, в который стоит вглядеться. Он ближе к трудовой жизни крестьянина, чем к подвижникам Фиваиды, и почти сливается с жизнью крестьянина. Северные аскеты крестьянствуют летом, а крестьяне смиряют свою плоть зимой, чтобы собранной ржи хватило до нового урожая, и молятся те и другие в деревянных церквах, срубленных волшебными топорами тех же плотников. У монахов не было заботы о детях и больше оставалось времени для молитвы, но совершенного разрыва между монашеским и крестьянским бытом не было. В случае необходимости соседи помогали друг другу. Помощи от властей не ждали.
История движется зигзагами, и эта архаика ближе к современности, чем средневековая иерархия сословий, где все распределено пожизненно: одни воюют, другие торгуют, третьи землю пашут, четвертые молятся за мир. Сейчас убедительно звучит ответ Рютер на вопрос, поставленный Томасом Мертоном: “отрешённость и созерцание перестают быть пожизненным занятием и становятся частью большого общего ритма жизни” (каждой жизни).
Нил Сорский не думал в таких терминах. Он думал о евангельской бедности, от которой отошли богатые подмосковные монастыри. Глазами своих соседей, северных крестьян, не знавших крепостного права, он смотрел на монастыри, ставшие владельцами десятков и сотен рабов. И не мог он об этом молчать, так же как не мог Антоний не сказать, что сейчас русское православие, искаженное большевиками, не церковь, а только церковная организация. Сказал это Нил со смирением, подобающим инокам. (....)
Можно понять возмущение, с которым Иосиф Волоцкий принял призыв вернуться к евангельской бедности. Он был человеком своего времени и видел в призыве Нила Сорского нарушение сложившегося порядка. Мы бы сказали: феодального порядка, очень далекого от Христа, но Иосиф Волоцкий этого не мог понять. Он говорил, что богатства монастырей шли на украшение храмов, на переписывание книг, наконец — на помощь голодающим во время недорода… Легко было возразить, что Нилу Сорскому бедность не мешала писать прекрасные книги, а деревянные церкви Севера были художественно совершеннее белокаменных. Но решающий аргумент Иосифа был другой: в скиты, где надо было все мастерить своими руками, не пошли бы бояре и дети боярские. Игумен крупного подмосковного монастыря чувствовал себя боярином среди бояр. Идеи Нила Сорского были высказаны кротко, мирно, и никакого призыва к насилию за ними не стояло, но для Иосифа Волоцкого они казались угрозой раскулачивания. Он сумел очернить заволжских старцев, и на них обрушилась ненависть осифлян. Они разгромили лесные скиты, затоптали след Нила Сорского и вместе с ним — драгоценную традицию безмолвия. Только некоторые раскольники сохранили писания Нила, и в конце концов его, как уже говорилось, заново открыли и прославили филологи.
Прочесть полностью статью Померанца.
